- Лиз Лок, - выдохнул в ужасе один из парней, когда их тычками гнали через портал с той поляны. Сам Данте ничего рассмотреть не сумел, кровь из разбитой брови заливала глаз, а на плече всей массой висел здоровяк Рорри, которому в бою отсекли правую кисть, вот только кто-то из магов вамфири тут же остановил кровь. Практичные твари. Правильно, зачем же так бездумно лить на землю лакомство. Вывалившийся из портала десяток кровососов явно был не уличной страж. Красиво работали. А еще все они были магами, причем обвешанными артефактами.
Данте предпочел бы умереть там, на поляне. Да что там, все они пытались там умереть. Им не дали.
Длинный гулкий коридор, отгороженные тяжелыми скрипучими решетками крошечные ниши, в которые их распихивали, пол одному, подгоняя пинками и ударами древк. Тощие, набитые прелой соломой тюфяки, брошенные прямо на пол. Таким и положено быть казематам замка Тьмы. Вот только тюремщики молчаливые, никаких матюгов, словно бы и не профессионалы. Вот в городской тюрьме Сарборо, куда Данте раз загремел за драку, на пару ночей, парни были громкие, на матерном даже пели, и сивухой от них несло, а тут неправильные какие-то. Ну да он может пошуметь за всех - задору хватит.
Рорри впихнули в одну из камер, а потом тычком в спину зашвырнули в другую и самого Альберанта.
- Урод, - огрызнулся парень, резко обернувшись к конвоиру, и получил крепкий удар древком алебарды в живот, отчего согнулся и осел на пол. - Мудила, - рассмеялся сквозь стон, нараспев. Тогда у него еще получалось насмешничать через боль. - Голодный? Хочешь дам тебе пососать? У меня есть. Тебе понравится.
Парень скалился насмешливо и зло, обтираясь о сталь решетки, словно трактирная девка о деревянный столб, обещая неземное блаженство, а точнее провоцируя добить. Вот только тюремщик уже не обращал на него внимания. Крепкий, явно из обращенных, мужик вытянулся и отсалютовал плывущему по узкому темному проходу свету магических факелов. И там, в этом пятне магического света, отдающего кроваво красным, в центре каре бойцов шел вамфири из истинных. Тонкий, черноволосый, бледный и взгляд... Змеиный такой взгляд, мертвый, не вяжущийся с молодым лицом, так смотрят или старики, или спятившие. Этот, скорее всего, был сумасшедшим стариком. Внешность у нелюдей штука обманчивая, и высокие четкие скулы тут ничего не значили.
Местная шишка? Похоже на то. Наверняка кто-то из приближенных главы дома, а может и сам. Если оскорбить этого, его ведь убьют? Должны убить. Вамфири с этой своей честью просто больные. Да ладно вамфири, он бы вот тоже прибил того, кто на него наделал бы. Потом бы наверное пожалел, что прибил быстро, но эмоции, это ведь штука такая, справиться с ними сложно
Хищно оскалившись, парень тяжело поднялся, опираясь на стылую стену и, распустив шнуровку на кожаных, брюках шагнул к решетке, намериваясь пометить местную звезду. Это было даже весело. Во всяком случае, самому Данте шутка, что должна была стать последней, казалась удачной.

Отредактировано Данте Альберант (14.07.2017 09:34)

Он хотя бы попытался и почти успел. Вот только кровосос  оказался куда быстрее. А ведь Данте рассчитывал, что так быстро вамфмири и не сообразят. Тычок прямо под ребра - и его складывает пополам. Тут бы просто отдышаться и не обоссаться от боли. Чёртовы пиявки. Давай же, злись! На себя, злись, на них, только не валяйся на полу изломанной куклой! Вставай! Двигайся!
Альберант весело скалится, заставляя себя выпрямиться снова, еще раз. Теперь уже не по стеночке, теперь как мужик, опираясь на колено. Вытащить себя через ноющую слабость, через дурной, подкашивающий колени страх. Вытащить, чтобы заметить небрежный, невесомый жест властного вамфири, затянутого в черное. Движение кистью, и к нему в камеру вламываются двое, не тех, что волокли их через двор, свежих, в нарядных кимоно, похожих на бабские халаты.
Но он попробовал оказать сопротивление. Правда, получилось почти смешно. А ведь десять лет в Школе Дагона, пусть и против сотен лет практики.
Скалился он и когда его швырнули на пол, больно впечатав коленями в плиты. Скалился, когда тонкая, прохладная рука вамфири поймала за подбородок и жалел, что во рту все пересохло или плюнул бы, а потом скалиться перестал, дошло, что сдохнуть быстро ему не дадут. Скорее наоборот, сейчас на нем наглядно продемонстрируют, почему не стоит дурить. И да, ему страшно. Ему стало страшно в тот момент, когда из бардового портала появились вамфири. А уж как сейчас страшно под взглядом этих синих-синих глаз.
Он застонал, чувствуя, что его трясет, не по-настоящему, а  где-то внутри, безумием напряжения, но тело неподвижно, словно бы парализовало и только и хватает, что застонать, закатывая глаза, когда лезвие, взрезав губу, соскользнуло в уголок и медленно, оглушая обжигающей болью вспороло щеку, задев зубы, пугая куда сильнее, чем он мог представить. И другую щеку... Искажая лицо в уродливой ухмылке. Сознание тут же  подкинуло уродливого карлика, с жуткой улыбкой-шрамом, заставив сердце зайтись в сумасшедшей сарабанде, выламываясь из-за грудины.
Данте до скрежета сжал зубы и застонал, жмурясь от боли и куда более сильного ужаса, заставившего распахнуть глаза.  Оно же, это слишком увлеченное ужасом сознание, даже не заметило, что лезвие почти не замарано кровью, что он нет крови и во рту,  Только едва-едва, металлом отдает слюна, а ведь должен бы захлебнуться, пузырясь алым. А вместо этого одна спекшаяся капля, которой вамп побрезговал на языке и подтер с полированной стали подушечкой пальца.
Улыбаться? Его трясло, теперь трясло по настоящему, от боли, кажущейся просто невозможной, словно бы по ранам перцем и все только-только начинает разгораться, трясло от страха, потому что синева в глазах  вамфири еще не потухла, не выцвела исполнением. Он играет.  Он только начал играть с ним. И фантазия у _этого_ неисчерпаема, он будет вдохновляться им же, каждым словом, движением, слезами, так и не побежавшими по щекам, но пиками слепившими ресницы, длинные, ржаво-рыжие ресницы
Тогда Данте еще не был блондином. И кричать он тоже не мог, в горле что-то словно бы перехватило и все, что получилось выдавить из себя вместо крика - это сипатый, растерянный полувсхлип-полустон. И даже глаза закрыть не смог, чувствуя, как медленно острый кончик кинжала прорывает кожу века, слыша треск, рвущейся плоти, горячей, болью прочерчена полоса, Одна. Вторая, и он плачет, по щекам, с ржавых, слипшихся ресниц ржавые слезы, снизу подтекающие черной в свете магических шаров кровавой капель, неровной, теплой. Скорее символической. И вот тут накрывает пониманием, Вамфири тут же сращивает раны, не по настоящему, а словно наскоро сметывая, так чтобы помнилось, чтобы болело, но лицо... его лицо ему пока еще оставят. Он умрет последним. И в раз оживает тело, заставляя рвануться, выкручиваясь из удерживающих его рук, с невероятной, неожиданной силой, дернутся, стряхивая подручных, как медведь сбивает с себя псов, размазывая и по стене.

Иногда, люди умеют удивить даже себя, когда припрет, то открывается даже не дыхание какое-то, а что-то вообще запредельное, сумасшедший резерв, о котором и не догадывался никогда, даже на тренировках в Школе Дагона. Оно накрывает только в действительно пиковой ситуации, накатывает без какого-то личного усилия, просто в жилах вдруг враз вскипает, и хрупкая мать поднимает тяжеленное бревно, придавившееи ребенка, а мальчишка, пусть и превосходно выдрессированный наставниками монастыря, расшвыривает гвардейцев Дома.Вот только это вспышка, яркая, безумная, иссушающая вспышка, рывок, опустошающий, выжигающий что-то в крови. И вот Данте снова на коленях у ног вамфири. Ровно там же откуда сорвался, и до горла этой твари он так и не добрался. Грудь под просоленой, жесткой от пота кожаной рубахой ходит высоко, заполошно, и так же частит в клетке ребер сердце. А синие глаза сосутся зрачками.
- Ненавижу, - почти шипит он. - Ненавижу, - искренне, от души, хотя и не понимает причины, не желает разбираться в ней. Досих пор все , что было у него к вамфири, это здоровая нелюбовь, но сейчас же, словно что-то невероятно личное, между ним и этим надменным ублюдком. А впрочем, что может быть более личного, чем не прожитая жизнь, чем, ад, в который эти кровососы их окунут. И ни одного намека в сознании, что все начали они сами. Молодость, беспринципна и жестока, там, на поляне, они могли, им было а по силам заломать трех вамфири, пусть даже он и шустрые, а тут... Данте не привык к тому, что можно вот так, заломить его, привык к ощущению силы, к той молодецкой удали, что она дает и сейчас ненавидел Темного за беспомощность, за страх, за боль и еще за это понимание в глазах. Не-на-ви-дел.

Отредактировано Данте Альберант (14.07.2017 22:46)

Зло ли этот вамфири, склонившийся над ним? О да. Зло всегда так удобно персонифицировать. У страха должно быть лицо, у врага, должно быть лицо. Данте сейчас воюет не с собой, с собой ведь бесполезно воевать, Данте воюет с ним. С холодной сволочью, для которой он, все они - сыть, жратва. Вот только остальные воевать не готовы, и Альберант не понимает, что это разумная осторожность или трусость, толкнувшая всех их в леса, в банду, что не наемничает, ведь заказчик у наемника появляется только когда пахнет кровью, а таскается вдоль тракта, промышляя разбоем, выбирая себе жертву, с которой поменьше возни. Трусость. Сейчас они все рассчитываются за сою трусость. И из всех бравых, задиристых по кабакам мужиков, рычит, у решетки только один -  Гариет Краб, вульфар которому отсекло пальцы арбалетной тетивой.
Какого ляда он оказался среди этого отребья?  Сейчас ему казалось, что он и сам не понимал, но словно бы постепенно начинало накрывать каким-то странным, тяжелым безразличием от того, того что больно и страшно, от того, что все, кажется, только начинается, и жесткие руки выкручивают, почти вылмывают руки из суставов, заставляя стоять склонившись, едва ли не тыкая лицом в пол. Ну да. Все ведь уже рассмотрели, что с ним сделал этот. Больно и страшно, он и не думал, что бывает так страшно. Больно то знавал и посильнее, а вот страх... Он знал, что боится смерти, они встречались. Но до сих пор Смерть всегда была быстрой, даже когда не мгновенной, никто не оттягивал бы, не страховал палачей, как страховали тут. Блядские вамфири. Один конкретный и все скопом.
Сволочь. Кажется, он что-то задел. Слезы катились из правого глаза, почти дорожкой, щекотные, жаркие, разъедающие свежие, едва запекшиеся раны потеками пота и слез. И почему-то с одной стороны.
Урод. Он теперь урод. И вроде бы такая дурь заботить не должна, ведь какая разница то уже? Но гляди ж ты, заботит! Он слишком привык быть сильным и нравится. А теперь... Понимать, что вот он финал, было откровенно страшно. Сдохнуть как сыть он не хотел. Совсем не хотел, вот только сделать ничего не получится. И от этой злости Данте зарычал, чувствуя, что уже и дернуться то сил не хватит.

Внимания Данте на то, что там происходит с вульфаром уже не хватает, самому слишком много, настолько, что глаза застит, и оборотня он только слышит где-то там, за ритмично колышущимся в ушах шумом моря. И все звуки как сквозь вату. Немного ваты бы ему не помешало под щёку. Парень шипит, когда сапог опускается на скулу, больно вжимая в холодный камень пола. Грязного пола, в ранку, в кожу впечатывается колючий песок, да и сапог не домашний - пачкает лицо жирной осенней грязью распутицы. Он неожиданно остро понимает, его сейчас именно втаптывают в грязь, с нескрываемым удовольствием, заставляя и самого оценить всё, весь спектр.... И на какой-то миг Альберанту кажется, что его накрыло яростью, замешанной на банальном стыде настолько, что перехватывает дыхание, темнеет в глазах и словно бы мерещатся тощие трехпалые лапы, тянущиеся к нему, вцепляются в горло. Детский, неизбывный страх, именно там он последний на видел эти узловатые пальцы, сотканные из черного марева тени, тянущиеся к нему, вот только там в детстве мать с семирогим канделябром прибежала на его испуганный рев. И руки растворились в привычных тенях по углам. А тут _это_ вцепилось в горло и держало, пока он продолжал биться, держало, пока не попытался расслабиться и сдохнуть. Сдохнуть не дали, только мысок сапога ткнулся под ребра, проверяя насколько хватающий ртом воздух парень вменяем, рывком вздернули на ноги и закинули в камеру, небрежно, словно мешок.

Данте сытью себя не чувствовал, хотя это, пожалуй, было бы куда лучше. Припасенный в  погребе окорок он ведь не боится. С окороками так не поступают. С едой вообще играть плохой тон. А с ними со всеми именно что играли. Ни одного не выпили досуха. Ни одним просто так не перекусили, всегда с фантазией подходили. И с ним тоже играли, терзая этим ожиданием, терзая бесконечной атмосферой страха и болезненных стонов, терпким медным запахом крови от которого Альберанта тошнило и тенями, таящимися в дальних углах, тенями в которых жили те хищные, трехпалые твари. Данте погладил себя по шее, хватку такой вот костистой инфернальной жути он помнил до сих пор. Чертовы маги. Данте ненавидел магов. Но уже как-то тихо, без огонька. Эта ненависть тлела , выжигая что-то внутри, тлела, скорее всего не способная вспыхнуть, а еще она питалась страхом. Нет, не выжирала его, а именно лакомилась, росла вместе с ним. Чем страшнее было парню, тем тяжелее становилась эта ненависть. Страх же не отпускал не на миг, он снился,  бередил воображение, заставлял прислушиваться к разговорам, хотя умом Альберант понимал, что должен наоборот отрешиться от чужой судьбы, перестать наконец примерять на себя боль и страх испытанные другими. За себя надо думать, всегда за себя. О себе. Это единственный способ выживания, знал же? Знал, но страх неизвестности, заставлял примерять все на себя.
А потом за ним все же пришли. Нет, ждать этого Данте не перестал, в такое тут попросту не поверишь, даже будучи очень наивным и светлым, пареньком, каким Альберант не был давно. Никогда, наверное, он таким не был. Не знать чего-то мог, но вглядываясь в тьму скрипучего подземелья, никогда не надеялся на вечеринку-сюрприз с девками, пивом и сластями. И все равно. Он ждал своей очереди, но когда она пришла, предпочел бы пропустить вперед еще кого-то. По второму кругу, по третьему...  Да все равно, только не его! Он еще не готов! Но конвоирам до его нежелания дела не было, скрутили надежно, почти не используя магии, и поволокли вверх, не двумя этажами, где пыточная. А действительно вверх, по чистым крутым лестницам, застеленным мягким ковром, по длинному коридору, в котором не гуляло пьяное эхо и сквозняки, потому что стены были завешаны гобеленами и шелковыми расписными свитками. И чем богаче становилось убранство, тем яростней сопротивлялся парень. Вот только настоящей ярости в этом деле явно не хватало, бояться боли его за эту неделю все же научили. Так, сопротивление трактирного мальчишки, которую тащат двое поддатых гостей на конюшню. Страшно, жутко, убить готов, но понимаешь, что шансов нет. Десять, мать его лет в ебучем монастыре, а шансов нет. Все детство в муштре, а в итоге...
В итоге он снова на коленях у ног местного правителя. Точнее в пол коленями его уронили заранее, а потом и мордой в пыль, к сапогам вамфири, так ткнули, что не важно, насколько вылизан наборный пол в пустой зале, главное, чтоб место свое осознал. Если бы так не старались, он бы, наверное был потише и не заклекотало бы за грудиной, почти животным рычанием. Но старались едва ли не напоказ, и он дернулся, попытался стряхнуть вамфири словно медведь повисших на нем псов, даже зная, что не справится дернулся. Не мог по другому. Не хотел быть пылью у ладных черных сопожек.

Неделя и в самом деле выдалась как-то не особо удачная, а то Альберант, глядишь, и был бы парнем приятным в общении. Может, сам бы поклонился этой сволочи, затянутой в черный, роскошный костюм. Данте вот и не предполагал, что в черном можно выглядеть так роскошно. Мрачный же цвет, как не замотайся в него, будешь похож на дохлого, неопрятного ворона - каждую соринку видно, каждый волосок. Он бы точно был похож. А вот вамфири черный шел, и смотрелся на нем богато, и ни одной пылинки к брючинам не налипло, ни одной безобразной капли осенней грязи на башмаке. Летает тварь над замлей, не иначе.
А вот мальчишка, что с ним явился, был проще. Нет, тоже холеный, только тут явно мамкины горничные и камеристки вылизываю гладненького, а к Главному не липнет. Аура, чтоб его. И эта аура силы восхищала и бесила, пугала и завораживала одновременно, цепляла настолько, что на ее фоне терялся и спутник вымфири, и тем более его стража, превращаясь в какое-то подобие мебели, разной степени удобности.
Не жмет детка то? Стража вот иногда поджимала. И сами бойцы это знали, что лажали уже, вон как боятся.
А он боится? Он тоже боялся, до какой невменяемости, до дурного желания стряхнуть свое оцепенение, заметить по настоящему пыльный сапог вамфиреныша, что причиняет боль, заметить, как стражники выламывают плечи, удерживая его так, что горячо, и едва не хрустят суставы. Данте казалось, что он готов вот-вот услышать тот карамельный звук, с каким на зубах хрустит незатейливый ледяной петушок или вылетает из суставной сумки головка кости. Особенно когда вверх вздергивали.
Парню было интересно, насколько мелкий садист старше его самого. О какой только ерунде люди не способны думать в критический момент, как же любит отвлекаться их мозг на всякую незначительную ерунду. Но, правда ведь, интересно. Наверное, потому что в мудаке, наступившем ему на щеку  (словно бы знает, что вот так уже было, словно намеренно стремясь даже не боль причинить, а геденько так унизить) он узнает себя. Похож же манерками, повадками ублюдочными. Ой, как похож. И вот эта похожесть ярит.
Альберант, покатав язык за щекой, кровавой слюнкой сплюнул парню под ноги, на зателиво вымощеный цветным камешком пол, но на самого  вамфиреныша не смотрит, только на главного тут.
Он его голым видеть хочет? Да ну? И для чего это? Ой, вэй! Дядя, ты по этой части?
Сознание пытается спрятаться за насмешкой, за чем угодно, только бы не было так страшно.
- Понравилось? – Альберант ведет руками, стряхивая слебеющую хватку бойцов, страхующих норовистую жертву.
Очень хочется послать сейчас всех их к подальше куда, и пусть сами его раздевают, если им это надо. Но там внизу в подвале, пара нагих уже есть. Там внизу голым просто холодно. И блядский инстинкт самосохранения не дает красиво взбрыкнуть, заставляя неспешно, словно не перед палачом раздевается, а перед охочей вдовушкой. Сбросить на пол куртку, через голову стянуть рубашку, насмешливо красуясь, только тчобы не выдать нервную дрожь напряжения, и потом, уже знакомым вамфири жестом, потянуться к завязкам на ширинке, ремень у него забрали вместе с оружием еще на поляне. "Арестанту пояс не положен, повесится еще так," -  прокомментировали тогда. Не наклоняясь, носком упираясь в пятку, скинул сапоги и пинком отправил их в сторону один за другим. И только после этого подцепив большими пальцами пояс брюк, вниз их приспустил.
– Ему тоже нравится?  - кивок на сына. - У вас семейное, а, детка? – это уже у молодого вамфири спросил, наконец то заметив его.

Отредактировано Данте Альберант (19.07.2017 13:47)

- Бывало ли? - весело скалится Альберант, безошибочно чувствуя в молоденьком вамфири едва ли не подростковую горячность. Долго живущие расы могут позволить своим детками некоторую инфантильность. Видел он в Школе Дагона таких. Лет до тридцати  на мягком ковре играют в солдатиков или куклы, и  словно бы даже  половой инстинкт подторможен. А у парнишки, что подбородок задирает, с этим делом все в порядке. Вон как взглядом по телу  шарится, как только папка не мешает. Вот тому Данте может и поверил бы, что бывало и лучше, тот не залипает взглядом на крепкие мышцы, не мажет жирным ощущением внимания на светлых, мягких кудряшках внизу живота. Только детонькой гордится. "Вырос выблядок?" - хотелось рявкнуть парню, оскорбить, задеть, как угодно задеть, потому что эта отеческая гордость цепляла почему-то даже сильнее, чем страх, ведь на самого Альберанта так никто не смотрел. Давно не смотрел. Или никогда не смотрел?
Но он не успел спросить ни о чем, даже дернуться не успел, один из стражей подбил под колени, роняя на пол, а там уже навалились двое, распяливая его в центре, по приказу вамфиреныша, совладавшего с голосом, поймавшего небрежно-брезгливый тон старшего, копируя его, удачно копирую, но с ноткой какой-то чрезмерной детской серьезности. О Дагон, на сколько же лет старше Данте казался себе по сравнению с этим мальчишкой. Он словно присутствовал на каком-то безумном детском чаепитии с настоящими фарфоровыми чашечками и крошечными пирожными, испеченными специально для детской. Вот только присутствовал он тут не гостем, а чайником чая, не особо и вкусного, слишком бледного и холодного. "Бывало и лучше".
Голой спиной провезли по полу. Холодный, гладкий, даже не зацепишься, но лопатки свез, а потом выяснил, что не настолько и гладкий. За узором кольца и не разобрать, сливаются в пестроте. Он боролся за каждую руку, за каждый узел на веревке. Молча боролся, зло, не стонал даже когда прилетало под ребра, боролся, хотя и знал, что  это бесполезно, но по другому просто не мог. Не умел он по  другому. Да и проще он, вымотаться, до заполошного дыхания, до усталой дрожи в пальцах, когда можно просто прикрыть глаза и не смотреть, как вамфиреныш стараясь оставаться изящным, опускается с ним рядом на колени.
Не смотреть, не орать, не чувствовать. Если бы он только мог. Он растянут настолько, что даже дернуться не получается, и остается только тянуться из под кинжала, или под кинжал, чувствуя как боль словно бы вспухает вместе с горячей, медно пахнущей кровью, как она не успевает за кинжалом молодого мага, разливаясь с заметным опозданием, как словно бы затапливает медленной, темной волной, и от этой боли мутит. Она пульсирует на раскроенной груди, во всем теле, где-то просто ноющей дымкой, а где-то мучительно пульсируя. Горячо и больно, больно и горячо, и во рту тоже появляется привкус крови, Кровавой дымочкой застит глаза. Он бы уплыл. Еще немного и уплыл бы, растворился в пульсирующей, выматывающей тело боли, если бы руку молодого мага не перехватили пальцы старшего вамфири и не повели бы ровнее. Четче, легче, не ковыряясь кончиком кинжала под кожей, не цепляя больше ребра, а четко и уверенно.

Вот только сейчас Данте и испугался по настоящему. Сейчас понял, насколько он безлик для этих вамфири, понял, что ошибся и как раз мальчишка видит в нем хотя бы пленника, от мальчишки можно ждать  эмоционального удара и окончания кошмара. А вот старший... От старшего веяло откровенной жутью, холодным безразличием и выверенной аккуратностью. Для этого пленник был даже не сытью - листом дорогой бумаги, которую он попросту не даст смять своему ученику,
"Бережнее парень, и не высовывай язык", - по пальцам прилетало узкой линейкой. Данте  и сам бы не поверил, что под лезвием ритуального кинжала в памяти могут всплывать такие вот глупости вроде урока каллиграфии и тощего, с узловатым пальцами, желчного наставника, щедро хлещущего незадачливых учеников по пальцам, словно после этого пальцы могли двигаться точнее.
Точеные профили двух вамфири смазываются  за матовой пленочкой слезы, и Дантте инстинктивно смаргивает, тоже неуместно, неожиданно чувствуя, как отяжелели влажные ресницы, сейчас кажущиеся черными, слипшимися пиками. Он никогда раньше не видел своих ресниц. А слеза щекотно течет по виску и в ухо. Очень щекотно. Боль... Боль просто не настолько страшная. Просто горячо, очень горячо, словно бы ему не лезвием по грудине, по животу, а кипятка плеснули на коже и все пульсирует, жарко, выматывающе, сводя с ума. Поэтому, наверное и лезет в голову всякая ерунда.
- Подчерк в принципе херовый или руки дрожат? - сипато выдыхает распятый на полу парень, чувствуя, что зубы готовы раскрошиться от напряжения, и надо или что-то сказать или он заорет. Он все равно заорал. Потому что мальчишка специально не иначе, скребанул ножом по ребру. Они когда-то смеялись "это кость, кости не болят"? Так вот больше он смеяться не будет - не смешно. Совсем мать его не смешно! Но тогда у него еще хватало гордости бойца не скулить, только губы он искусал в кровь, словно новой мелкой болькой можно было забить ту, что разливалась по телу. Зато получилось сплюнуть черным, кровавым сгусточком в младшего. За что и огреб хлесткую пощечину, отправившую его в забытье.
Очнулся уже в своей камере мутным, дурным и непривычно больным. Он никогда не болел, не валялся с жаром, не знал, что такое изматывающая слабость. До сих пор не знал, а сейчас  пока до кувшина добрался, чтобы вылить его себе на голову, успел испугаться. Это страшно в двадцать с небольшим, вдруг почувствовать себя развалиной. Он, оказывается, куда сильнее чем боли боялся чувства беспомощности и слабости. Боль можно игнорировать, а вот слабость нет. Тогда ему еще так казалось. После еще одного сеанса каллиграфии, на который его приволокли он уже научился не замечать и слабость. Ее не чувствуешь, если просто лежать.

Не шестой была эта встреча, а седьмой. Данте считал, да и мальчишка вампир тоже, а вот наставничающему Главе рода можно и сбиться. У него  ритуалы и пленники могут и слиться во что-то фоновое. Странно бы было, если бы он вообще запомнил Альберанта. Не должен нормальный родитель считать сколько раз с наследником в солдатики на ковре играл. Солдатик, которым они играют тоже вроде как не должен. Иногда Данте уже и самому казалось, что он сбился со счета, что сознание не фокусируется ни на чем, кроме надоевшей, наслоившейся, кажущейся невозможной боли, казалось, что он сбился со счета. Но нет. Это, мать, его был уже седьмой раз. Мать...
Сознание зацепилось за это слово и снова поплыло, рассыпаясь цветным дешевым стеклярусом слов, цветов, запахов. Мир не выключился, но словно бы потерял свою  предметность, исказился безобразными хаотичными кляксами звуков, в которых он уже не узнавал собственных криков. Не узнавал голоса. Странная какофония. Можно ли не узнать своего голоса, не видеть ничего, задыхаться в пульсируещей по венам не крови уже давно, а боли и  в тот же момент так остро осознавать самого себя, среди хаоса. Нет, не так. Хаоса. Разве так сходят с ума? Это уже безумие? Он бы хотел сойти с ума. Он об этом мечтал, но Шиархи, как же он надеялся,что безумие поможет справиться с болью.
А потом стеклярус цветов, и звуковые кляксы снова собрались в одну картинку - в ярко-голубые, словно высокое весеннее небо глаза вамфири, склонившегося к нему.
Данте хрипато рассмеялся, скаля почерневшие, от запекшихся ранок губы в уродливой улыбке, надеясь, что сейчас во взгляде этот изверг читает безумие, а не страх. Он все еще не хотел бояться, хотя страшно было, до холодного пота, что безжалостно щипал ранки. Не хотел, но боялся, до тошноты, до дрожи, до предательской слабости. И от этого вот страха в зло скалился прямо в лицо.
- Я все делал правильно, - злился норовистый вамфиреныш, злобно по змеиному, шипя за рассеянно оглядывая и пентаграмму, и распятого в ней  пленника, и свежий, пересекающийся со старыми следами узор на коже Данте. - Что ты сделал? - зашипел он, склоняясь к самому лицу Альберанта и наматывая на кулак его грязные, спутанные пряди, высеребренные первыми прядками седины. - Что. Ты. Сделал? - раздельно люто, по слогам, оттираяя в этой своей ярости и самого отца. Злость застилала глаза и осторожность, а может он никогда и не боялся родителя? Шиархи, какие же глупости иногда лезут в голову. Данте хрипато рассмеялся, чувствуя, как от этого смеха вскрываются старые ранки. Ему никогда еще не приходилось так смеяться. Как же больно. И как хочется пить. Он облизнул запекшиеся губы и как в тот первый раз отвернулся от мальчишки, глядя только на отца.
- Он у тебя опять ничего не смог? Ты тоже думаешь, что это я?

Отредактировано Данте Альберант (08.08.2017 22:12)

Чувствовать себя каким то учебным пособием, которое  предпочитают и не замечать, было странно. У них тоже в одном из классов в школе Дагона имелись пара вскрытых и заспиртованных мышей, а где-то в университете вроде как и лично  потрошили мелкую живность. Большую тоже должны были потрошить, ведь преподают же они там эту свою магию. Там тоже имеется такой вот неудачник вроде него? Данте охнул, когда зубастый щенок его за волосы рванул, а потом брезгливо стряхнул с руки прядку. Это, наверное, оскорбление - щенком называть вамфири? Чертово сознание, подкатывающее, но не приносящее облегчение безумие.  А потом всем спасибо урок заукончен. Он в это успел даже поверить и откинуть голову на плечи не напрягаться, больше, пытаясь смотреть в лицо до тянущей тяжести в затылке. Все! Мать его, все!
Если бы молоденький вамфири только понимал, насколько самому Альберанту похрен на него, то наверное не  пытался бы впечатлить. Впечатлять было уже поздно. С первого раза не зашел и теперь до самого конца будет ощущение, что он попал какому-то изощренно жестокому ребенку в руки. А ведь парень не может быть даже младше. Наверняка ему куда как больше лет, чем самому пленному.
Все закончилось. Осталось дождаться, когда за ним придут стражники и разомкнув скобы на руках и ногах отволокут в подвал. В подвале хорошо. Прохладно. Сейчас серая стыль подземелья будет даже в кайф - тело горит нестерпимо и ноет. Как же ноет и рвано дергает застарелой болью кожу и мышцы на груди. Данте прикрыл глаза, слыша легкие шаги Кристофа прочь. Мальччишка почти бежит. Расстроился, Тут бы радоваться, что сумел зацепить и обломать хоть в какой-то ерунде, но он уже не может. Он сейчас, наверное, даже глаза открыть не сможет - больно. Тук, тук, тук, в ритме с пульсом остро дергает в нескольких местах подгноившиеся ранки
- Ерунда, от этого не сдохнет, - сказал сухой , словно дурно набитое пугало с бахчи, целитель вамфири, что заглядывал три дня назад. Тогда еще на животе ухало не так остро. За этим мерным, болезненным пульсом, которым дергало сразу в нескольких местах он не услышал мягких шагов самого архимага и вскинулся только когда прохладный шелк черного одеяния мазанул по ребрам. Вамфири вроде и до этого не раз подходил к нему близко, прикасался не раз, но  сейчас Данте попытался вжаться в пол, вплавиться спиной, затылком, до ломоты, до боли, словно можно и в самом деле провалиться, если сильно захотеть. Он хотел. Только бы улизнуть от прикосновения, почти нежного и оттого особенно страшного. Парень ничего хорошего вообще ни от кого не ждал, а уж от _этого_ тем более.
- Ты мне все расскажешь... - бьется в сознании, звонкой щеголеватой нотой, заполошной, пойманной, и нервной, словно под тонкой ячеистой сетью нахальная пичуга в нарядных ломких перышках. Голос красивый, и никак не хочет расползаться в звуковую кляксу. Звенит вместе с алой ниткой боли, вьющейся вдоль позвонка острой болью воспаленного нерва. Он бы все рассказал? Может и рассказал бы если бы хотя бы знал о чем рассказывать. Но не о чем! Неудачник! Вот он кто. А ведь мелким был мнил из себя героя. Все наверное, когда детьми были, представляли себя легендарными воинами, которые через боль и ранения прошли, смерти в глаза глядели, и ни словечка врагу. Он вот тоже смерти в глаза смотрит. Глаза у смерти Синие, синие. Красивые глаза... И все снова посыпалось звонким, разноцветным, неровно наломанным бисером, весь мир вокруг него... Все! Во всяком случае так казалось самому Данте, а на деле Хаоса, призванного им хватило только на то, чтобы кончик ножа  и в самом деле рассыпался, частично в пыль, частично в  странную кляксу какой-то едкой жижи ту же исчезнувшей.

Ему кажется, что вамфири бредит. Или бредит он, не ухватывая нить разговора? Сознание цепляется за откровенную ерунду, но отказывается сосредотачиваться на словах своего палача. Бредит, он точно бредит. Потому что рассыпавшийся, потеревяший свои свойства, форму - саму суть, ритуальный кинжал может быть только его бредом. Он очень хотел этого. Нет, не чтобы вот так, просто выбить черный крис, похожий на тонкий изгибистый язык из руки. В своих мечтах он делал это ногой, четко по запястью, так чтоб на пару дней рука отсохла.
- Я хотел испортить тебя, лорд, - шипит он, чувствуя, как мир плывет, но уже не в том странном мареве из цветного стекляруса и безумных, неприятных звуков, сейчас это знакомая влажная поволока слез застит глаза, щиплет ранку на виске терпкой соленой каплей. Что щекотно сбегает по коже. - Изуродовать, - последнее слово угадывается еле-еле. От жесткой хватки снова вскрывается сводящий с ума оскал, которым эта сволочь разукрасил его. Вот только Данте слишком хорошо понимает – он ничего не сможет сделать. Ничем не ответит, но и превращаться в скулящую, умоляющую о пощаде жертву… Это не к нему.
Он никогда не умел молить о милости, но Шиархи, как же близок к этому. Только никогда не получается вовремя начать. Вот только вроде бы собрался, уже почти на языке горечью скопилась мольба, когда его впечатали затылком в узорчатый пол, заставляя застонать, часто сглатывая отдающую металлом боль, что свежей, яркой вспышкой заливает сознание. Боль! Под закрытыми веками пляшут темно-цветные пятна зеленые и красные, иногда вспыхивая одурелым рыжьем. Он теперь точно знает, что боль – она цветная и звучная, она слепит и отдается гулким дребезжанием у сознании. Боль стекает медленно, постепенно разливаясь из-под церепа по всему телу, от нее получается проморгаться слепо, отдышаться часто-часто, одними макушечками легких.
Сознание проясняется настолько, что Альберант даже чувствует, как мимо него ходит кто-то тяжело топая сапожищами, и эти шаги, они отдаются о всем теле резонируют. Это пришли не за ним, он знает, почему-то уверен в этом. Шаги самого Кристофа, их он просто слышит, но от шага главы дома не трясется пол. Свои демоны подкрадываются невесомо и неслышно? Так, кажется, говорила одна из его подружек?
Пить он начинает не сразу, потому что сначала прохладная струйка воды, льющаяся на лицо попрсту пугает, заставляя дернуться всем телом, крутануть головой, в попытке спрятаться, и только потом он начинает жадно лакать, тянуться за струйкой губами на инстинкте, не сразу даже понимая, что пьет.
- Данте. Данте Альберант, - отзывается не сразу, только после того, как все же поверил – больше воды не будет.

Наверное, еще месяц или четыре встречи назад, Альберант бы рассмеялся мужчине в лицо, весело. Месяц назад он еще умел смеяться. Сейчас же даже язвить получалось плохо. Как-то плоско и не обидно,  велся только молоденький вамфиреныш, ну да много ли нужно этим аристократическим щенкам? Щелкни по носу взовьется, весь, вспыхнет. А вот самого Главу Дома он и в начале не сумел задеть. Выдержанный, как лучший коньяк, такой же обманчиво мягкий и так же валит с ног. Колени у него не перестают болеть с их первой встречи.
Щекотка? Он и в самом деле умеет щекотать? Бобби, тот ублюдочный садист, что сейчас скулил через решетку от него, когда-то рассказывал, что можно, дескать, пытать и так. Глупый Бобби.
Парень выгнулся до ломоты в суставах, когда заклятье сорвалось с пальцев, впиталось в кожу, совпало с сердечным ритвом и запульсировавало Болью во всем теле. Это тоже щекотка или уже можно считать за настоящее наказание. Ему вот хватило настолько, что сознание поплыло, подернулось алым кровавым флером и...

...Можно ли пророчить на заказ? К матери к его в свое время таскался мужичок с набором карт, жутковатых, вызывавших у маленького Альберанта, что-то вроде свяшенного ужаса. Воображение у парня было бурное и оживляло картинки быстро и охотно. Повешенный, Шут, Воздержание... Мать кажется, верила во всю эту муть. До определенного момента верила, а потом...  В тот день Данте возился на шелковом ковре со своими солдатиками, расставляя их в ровные шеренги, но несколько упрямо не желали стоять и валились на бок убитыми. Он помнил, как сдержанная и всегда улыбающаяся как-то неземной, отстраненной улыбкой, мать орала в тот день, как она толкнула от себя  резной столик, на котором расположился гадатель, а потом принялась метаться по гостиной и пнув его солдатиков, велела убираться в детскую. Помнил и  слова того предсказателя, уже от дверей.
- Предсказаний не бывает по заказу.
И как мать истерично рявкнула что-то про взятые вперед деньги.
А вечером, он играл в шахматы с адъютантом отца, в своей гостиной. Он принес коробку с фигурами из кареты. Красивые, невероятно маленькие фигурки...

Альберант сморгнул кровавую муть, но пелена перед глазами стала только совсем темной, а в следующий миг, он уже был одним из пешек-пехотинцев, на той самой доске.
Е2-Е4 F1-C4 D1-Н5

Отредактировано Данте Альберант (28.08.2017 16:53)

Он бредил. Бредил страстно и самозабвенно, Ярко так, проживая момент какой-то эпичной битвы, в которой мимо, чудом не сбивая с ног, проносятся одинокие, закованные в бряцающие латы всадники, чинно пробегают придворные волокиты, со смешными шпагами выставленными вперед, и спотыкаясь,  ползут такие же пешки как он. И не понять почему, вообще, эта битва самому  ему кажется эпичной, ведь нет ни неисчислимых сотен бойцов, ни звука нет. Все происходит в ватной тишине, словно бы его уже контузило и несет странной, но впечатляющей битой куда-то вперед, по скользким, каменным полям вперед и вперед. Туда, где у такого как он появится шанс. Хаос живуч. Хаос непредсказуем. Хаос, спавший в нем, поднял сейчас голову и всматривается в того, кто посмел добудиться его в теле смертного. В древнего вамфири. И он тоже играет с ним. Изменчивая стихия, капризная природа. Кто ты, посмевший заглянуть, запустивший странные, неровный маятник изменений в человеческом теле. Хаос... Не ценит своих носителей, но какой-то их архимагов Хаоса говорил, что хаотично мечущаяся под крышкой клавесина крыса может сыграть что-то вполне благозвучное. Это хаос, никакой закономерности, даже в пронзительном, невозможном везении, этого бредящего прошлым парня. Еще бы. Выцепить из вечно меняющейся стихии именно  то, что сумеет заинтересовать главу дома крови. ШАхматные комбинации чередуются с когда-то слышанными словами, кусками из диалогов, о которых этот парень  не мог иметь никакого представления.
А может, это просто шутка проклятой стихии? Заинтересовать собой Эмильена. Способна ли она вообще на такое?
Парня словно бы корежит, ведет, передергивает всего в жутковатой, искажающей судороге, и выбрасывает из пророческого транса, в плен жутковатой ритуальной пентаграммы мрачной магии Крови. И он слепо таращится на Кристофа, впервые по настоящему испуганный, потому что все это считает его работой.

Данте ничуть не удивился, когда понял, что сошел с ума. В ведь ему всегда казалось, что народ лепечущий что-то про голоса, визжащий и переговаривающийся с пустотой слега придуряется. Нет, парень знал, что в магия штука вполне реальная, но то магия, а когда голоса... А теперь вот он и сам обзавелся голосом. Приятным кстати голосом не заслоняющим от него все то дерьмо в котором он оказался без какого бы то ни было шанса на выбраться, но радующего.
Скажи ему полгода назад, что странноватая манера разговаривать  то в голос, а то мысленно с собственной шизой, чертовски похожей интонацями на Эмильена Кристофа, ему будет даже нравится, он бы рассмеялся. Нет, он конечно мечтал о безумии, но представлял его себе другим, Ему казалось, что личность растворится, спрячется на какой-нибудь сказочной полянке с разноцветными бабочками и прочим счастьем, и ей уже будет все равно, что тут в подвале происходит с телом, он мечтал потерять разум, совсем, чтобы не чувствовать ничего. но сумасшествие не выбирают и своему... Он тоже оказался рад. Не плохой это  способ скоротать темные, наполненные привычной ноющей болью дни и ночи за беседой.
- Я не хочу говорить об этом, - вскинулся Данте, улыбаясь бредовости: он обсуждает сам с собою  возможность перестать быть человеком. Успешно так и мечтательно, потому что да, он бы хотел. Что угодно, только выбраться из этого подвала, в котором отвык от света, забыл, когда дышал не спертым воздухом казематов замка  вамфири, чтоб при этом не валяться распятым на столе самого Главы.  - Не хочу, потому что это уже совсем сумасшествие, - уже тише, уже только в мыслях, но  "голос" все равно расслышал его. Он всегда его слышал. - Я ведь сошел сума? И пытаюсь мечтать? Никогда не был мечтательным...
- Эй, ты, заткнись! - охранник гулко саданул по решетке его камеры древком алебарды. Альберант своим безумным трепом, видите ли, помешал ему дремать на матрасе, кинутом на пол в одной из свободных камер.
- Совсем парнишка мозгами поехал? - интересуется второй, что не спал, а ковырял иглой поддоспешник.
- Вообще двинулся. - и уже тише, почти себе под нос. - И зачем он щенку. Не жилец же.

Отредактировано Данте Альберант (26.09.2017 17:32)