[indent] «…воздаётся нам за грехи наши, за злобу и гордыню отравляющую, но коли милостивы Боги наши, коли любят и хранят нас от бед великих, бремя наше под силу нам вынести. Грехи искупай деяниями добрыми: воздавай молитвы Богам нашим, откажись от благ собственных и пожертвуй их целителям да врачевателям мудрым, что явились помочь нам в тёмный час…»

[indent] Шанса сорвала пожелтевший лист бумаги с десятистрочным списком необходимых пожертвований – эта часть праведного призыва была выведена особенно разборчиво и аккуратно. Прочла его ещё раз, и ещё, пока имя сведущего в делах искуплений прочно не отпечаталось в памяти, а затем вновь подняла взгляд к обрывкам бумаги на щербатой доске. На одном из клочков можно было разобрать расценки разных живительных снадобий от местной знахарки, на другом – разоблачение жутких заговоров против всего рода людского; и даже гробовщик, что следовало из самой неприметной записки, не упустил момента разжиться медяками, утроив привычную цену на свои услуги. Чародейка нисколько не изменилась в лице, она, как никто другой, знала, – существует бесчисленное множество изощренных способов затмить глас рассудка, когда на кону стоит жизнь. Немного милосердия и слащавой надежды рождают главный фокус – веру, а следом, подобно тому, как больного в горячке охватывает бред, так бедствующие города заполняют маститые фокусники, возвещая главный праздник смертного часа – праздник лицедейства. На удивление, в милосердии преуспевают абсолютно все: это вещуны и разнородные целители, которые с точностью, подобной клепсидре, отмеряют иным последние крохи дней, – и всякий раз сызнова, пока за душой горемыки не останется ни монеты, ни дня, предсказанного последним шарлатаном; это самые честолюбивые праведники, осыпающие единственно возможной конклюзией греховности, а оттого на краткий (если не последний) миг жизни усердствующие в своей добродетели; бесконечные происки наживы не чужды как простому люду, так и высокородной знати – всякому сатрапу не сыскать момента лучше, чтобы укрепиться в своей власти. Но было бы заблуждением считать, что сама Шанса лишена энтузиазма в делах фокусничества: к таким, как она, счастливые не приходят, и бесконечный круг мерзости не осточертеет ей, пока будет сполна оплачен.

[indent] В просветах между досками угадывался бревенчатый забор, который криво-косо тянулся к сторожевой башне. Шанса обернулась; позади неё осталась широкая полоса извилистого тракта, впереди – сторожевая застава, за которую уходила околесина. В предполуденный час предместья графства Таргоро казались особенно пустынны, лишь временами откуда-то издалека ветер доносил разнородные отзвуки сельской жизни.

[indent] Чародейка скинула обрывки бумаги к ногам, подхватила поводья коня – пегого рысака – и направилась в единственно верном направлении, в очередной раз покидая земли вульфар. Вскоре она миновала заставу, – пустую, как ей показалось – но никто не настиг её и позже, когда в окрестностях показались первые ветхие дома. Никакой привычной рабочей жизни, кипящей поутру, только собачий вой и редкий скрип повозки неподалёку. Шанса огибала дворики, сменяла широкую мощеную дорогу узкими тропками, но всякий раз точно бродила по кругу – из раза в раз ничего не менялось, а та единственная селянка, что повстречалась ей на пути, театрально вскинула руки к небу и мольбой воззвала к милости Шиархи. Ей не было и двадцати, но теперь уж от пышной юности остался только ясный взгляд. Все её лицо испещряли темные нарывы и следы от ожогов; девушка тяжело семенила, прихрамывая на правую ногу, и под янтарным солнцем куталась в толстую шаль. От неё пахло таннисом и чесноком, как, впрочем, и отовсюду. Шанса осталась у своего края дороги, не воспротивилась ни богине, ни деве: всё, что чародейка хотела знать, девушка поведала ей без слов.

[indent] В час после полудня небо застлали чернокрылые вестники. О своём присутствии Шанса возвестила всю округу, наполнив пустынные улицы вороньим граем, и если остался в этих краях тот, кого миновала весть о визите чародейки, то либо он был безнадежно слеп и глух, либо же давно гнил в могиле. Она обождала минуту или две, подтянула поводья коня – уставший с дороги, он недовольно фыркнул, но более противиться не стал – и, как полагает всякой старой ведьме, направилась за ответом на распутье, изредка оглядывая запертые ставни окрестных хибар.